ОТБРОСЫ ОБЩЕСТВА

Это мемуары о московском художественном андеграунде 60-70-х годов. Там есть немало эпизодов с учатием Э.Л..

«Помню, как спросил я Эдика Лимонова:

– Ну на кой черт ты на Запад уезжать собрался? Что ты, русский поэт, там делать будешь? Они своих-то поэтов всех напрочь извели, а тут ты еще припрешься. Нелогично как-то получается.

А он посмотрел на меня, по-детски серьезно и вместе с тем беззаботно, своими синими брызгами и не задумываясь ответил (что значит гений!):

– А я там шить буду – рубашки, брюки. Я портной хоть куда!

И Лена его, «Козлик», тоже при сем присутствуя и красотой упоительной чаруя, промурлыкала:

– Ах, пристроимся как-нибудь, не всю же жизнь торчать в этом клоповнике.

И она-то пристроилась.

(…)

Что касается Лимонова, то он совсем даже не кривлялся, когда себя как портной заявлял. Он в Москве среди гениев и тусующегося с ними народа большую славу именно как портной имел. К нему сотнями в очередь записывались и за счастье почитали у «самого Лимонова» брюки или блузон какой-нибудь пошить. На этой почве, как с модным портным, я с ним и познакомился.

Он мне ничем особенным вначале не показался: щупленький, малохольный, с выпендрежем, но как-то и без юмора вовсе. Однако и ничего поганого в нем не ощущалось, скорее обаяние от него шло – от его простоты, не лишенной при том некоторой позы, от непоколебимой уверенности в своей гениальности, в правоте своего дела – симпатичный, в общем, малый. Однако в чем собственно эта гениальность проявляется, понять было непросто. Но и тут Лозин (Андрей Лозин, художник, друг Э.Л., эпизодически упоминаемый в его прозе – О.Т.) посодействовал, открыл таки мне глаза:

– Да ты что, старик! Лимонов, вот он-то уж точно гений будет. Он как Максим Горький – первооткрыватель!

– Ты чего это, Андрей, выдумал. Максим Горький! – тоже мне поэта нашел. Гордый сокол соцреализма.

(…)

Что же до Лимонова, то он в литературном плане ничуть не менее уникален. Первым из соплеменничков своих воспел и прославил групповое изнасилование! Ты возьми вот у меня книжечки, почитай. Здорово сделано! Сила! Мальчики, как ознакомятся, сразу в сортир бегом бегут – спускать. Такая у него образность: сочная, впечатляющая. И в познавательном плане, хм, увлекает. Он тонко чувствует, за какую струночку подцепить надо, да так, чтобы селезенка заекала холодком. Вот это, старик, и есть мощь печатного слова. Впрочем, он и непечатным не брезгует. Настоящий авангард!

Я ознакомился. И правда, здорово сделано, с пониманием. Подробности все да детали очень впечатляют, жестко так вылеплены, фактурно – сразу видно – Евгения Кропивницкого школа. Однако и личное своеобразие присутствует, чувствуется, что мастер, а если кой-чего у кого-то и позаимствовал, то и разработать сумел, развить в своем собственном стиле: по-хулигански дерзко, задорно и натурально, даже слишком: порой и правда, хоть в сортир беги – блевать охота.
В Лимонове увидел я одно уникальное качество, которому любой гений может позавидовать – от природы обладал он сильным нюхом на литературные ожидания. При том он вовсе и не старался вкусам толпы потрафить, но как прирожденный хулиган и нонконформист, сумел зацепить именно те подсознательные инстинкты в одинокой читательской душе, что от «страха улицы» идут. Из безликой массы читающей публики выделил Эдичка свою кодлу – некий раскол «лимоновского толка», где и стал, как «совершенный человек», красоваться».
(...)

«Как-то раз пошел я в гости и Лимонова с собой прихватил. Пускай, думаю, поест на халяву, да еще на людях себя покажет, он же любит душою общества быть – поэт как-никак.

Приходим: дом богатый, армянский, коньяком двадцатилетней выдержки потчуют, закусочка замечательная и горячее что надо. Все люди солидные, едят чинно, с удовольствием и беседуют со вкусом, без надрыва – ни о чем. Лимоновым интересуются:

– Поэт, говорите? В каком же роде пишите, про любовь или…?

А он, бедняга, совсем протух, невмоготу ему среди буржуев обретаться. Сидит сиднем, жрет себе все подряд да мычит что-то неопределенное. Ну, от него и отвязались – скукота одна.

Вы прибоя смеха
мглистый вал заметили
за тоски хоботом?

Лимонов и сам чувствует, что надо бы себя заявить в каком-то оригинальном жанре, но никак не может с мыслями собраться, придумать что-нибудь эдакое, подходящее к обстановке. Уж больно угнетала она его своей чинностью. С понтом не выпендришься: не перднешь, не завизжишь, ни в чью рожу просто так не плюнешь – не поймут-с.

Тут на десерт торт подали здоровенный. Все себе по куску взяли, едят, чайком запивают и об отвлеченных материях неторопливый разговор ведут... И остался на блюде один кусок: одинокий и неотразимо притягательный в своей сиюминутной невостребованности. По неписанным правилам гостеприимства предназначалось оставаться куску этому девственно нетронутым, символизируя тем самым предельную степень насыщения гостей и щедрость хозяйского угощения.

Лимонова кусок этот словно приворожил. Сидит себе ни жив ни мертв, уши прижал, неотрывно на него смотрит, а на лице своем страх и вожделение изображает. Гости тоже несколько попритихли и за Лимоновым с большим интересом, однако вполне тактично, исподтишка, наблюдают.

Выдержал Лимонов паузу, а потом вдруг цап и с присказочкой громогласной «А съем я его таки что ль!» схватил прямо рукой сей символ гостеприимства и тут же начал остервенело заглатывать его, словно век не ел. И картинно так: вздыхает, причмокивает, крошки отфыркивает, а другой рукой намахивает, точно рубит.

Вот видите!
Вещи надо рубить!
Недаром в их ласках провидел врага я!
Слопал Лимонов торт и видит, что зря старался, акции его концептуальной никто как бы не заметил. Точнее, в замшелых традициях интеллигентского хамства, все сделали вид, что ничего и не произошло из ряда вон выходящего: ну сидит тут с нами некто Лимонов и, от собственной задвинутости, объедается, как скот. Однако он такой же гость, как и все остальные, и пока хозяин терпит, то нам и подавно наплевать, поэт все-таки... И смотрят на него, не то чтобы нелюбезно, а равнодушно, без интереса, как на буфет».
(...)